Все эти вопросы подводили меня к разговору о письме.

– Я родилась в Альтенаре. Мой отец там держит гостиницу – «Золотой олень». Матушка умерла, отец женился во второй раз, и у него много детей.

– А ваша мачеха дурно с вами обращается? – спросил я, делая поспешное заключение.

– Кто это сказал? – ответила она с долей негодования. – Она достойная женщина и хорошая жена моему отцу.

– В таком случае почему же вы живете так далеко от дома?

Тут на лице ее вновь появилось выражение, которое я видел в ночные часы, тайком наблюдая за ней! Глаза потемнели от неподдельной печали, а уголки рта едва заметно дрогнули. Но ответила она кратко:

– Так было лучше.

Со свойственным выздоравливающим упрямством я продолжал настаивать. Сейчас мне немного стыдно за себя.

– Почему лучше, Текла? Что там… – Как бы это выразить? Помолчав немного, я безрассудно ринулся к своей цели. – Это как-то связано с письмом, которое вы так часто перечитывали?

Под ее пристальным серьезным взглядом я в конце концов покраснел еще сильнее, чем она, и поспешил несвязно изложить ей свое убеждение, что ее гнетет тайная печаль, и заверить в своей готовности оказать ей помощь, если она оказалась в беде.

– Вы не сможете мне помочь, – ответила она, немного смягченная моим объяснением, хотя в ее голосе и манере все еще сквозило легкое недовольство тем, что за нею наблюдали исподтишка. – Это давняя история, прошлая печаль; по крайней мере, ее следовало бы забыть, но иногда я делаю глупости, и то, что вы это видели, – тут голос ее стал еле слышным, – достаточное наказание за мое безрассудство.

– Будь рядом с вами брат, Текла, вы бы позволили ему посочувствовать вам, если бы он был не в силах вам помочь, и не винили бы себя за то, что не скрыли от него свою печаль, разве не так? Прошу вас, позвольте мне быть вам братом.

– Прежде всего, сударь, – обращение «сударь» подчеркивало, что она даже вообразить ничего подобного не может, – я бы и брату постыдилась открыть свою печаль, которая также моя вина и мой позор.

Слова прозвучали как суровое обвинение, а я невольно придал ему еще более суровый смысл, что, должно быть, отразилось на моем лице; однако honi soit qui mal y pense[45], потому что она торопливо продолжила, опустив глаза:

– Мой стыд и моя вина состоят в том, что я любила человека, который не любит меня, – она крепко сцепила пальцы, отчего на розовой коже появились белые вмятинки, – и никак не пойму, любил ли он меня вообще когда-нибудь или, может, прежде любил, а теперь переменился; если бы знать, что поначалу любил, я простила бы себе.

Она принялась дрожащими руками поспешно переставлять на столике у кровати приготовленные для меня на ночь травяную настойку и лекарство. Я же, узнав так много, намерен был продолжать.

– Текла, – попросил я, – расскажите мне обо всем, как рассказали бы своей матушке, будь она жива! В жизни нередко случаются недопонимания, которые, если их не разъяснить, приносят несчастье и одиночество до конца дней.

Она помолчала некоторое время. Затем вытащила из кармана письмо и произнесла спокойно и безнадежно:

– Вы ведь читаете по-немецки? Прочтите это и скажите, есть ли у меня причины для недопонимания.

Письмо, подписанное «Франц Вебер», было написано из какого-то швейцарского городка – не помню его названия – примерно за месяц до того, как я его прочел. В самом начале его автор подтверждал получение некоторой суммы, о которой, как явствовало из текста, просил и за которую выражал благодарность в самых возвышенных и льстивых словах; после всего этого с легким сердцем и спокойной совестью он спрашивал, не следует ли ему сочетаться браком с некоей девицей, проживающей в том городке, из которого он пишет, сообщая, что этой Анне-Как-Ее-Там всего восемнадцать лет, что она весьма хороша собой, а отец ее преуспевающий лавочник, и добавляя с неприкрытым самодовольством, что и к самой девице он, Франц Вебер, не вполне равнодушен. Завершалось письмо уверениями в том, что, если эта свадьба состоится, он, вне всякого сомнения, вернет Текле все деньги, которыми она его в разное время ссужала.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы разобрать все это. Текла светила мне, держа свечу ровно и спокойно и не проронив ни слова, пока я не свернул письмо и не передал его ей. Тут наши взоры встретились.

– Все понятно, верно, сударь? – спросила она со слабой улыбкой.

– Нет, – ответил я, – но вы счастливо избавились от недостойного человека.

Она покачала головой:

– В письме видна его плохая сторона. У всех есть плохие стороны. Не судите его строго; я, по крайней мере, не могу. Мы ведь выросли вместе.

– В Альтенаре?

– Да; у его отца тоже была гостиница, вторая в городе, и наши отцы вовсе не соперничали друг с другом, а дружили. Франц чуть помладше меня и был от рождения слабеньким. Мне приходилось водить его в школу, и я так гордилась тем, что мне это поручали, и им тоже. Потом он окреп и вырос самым красивым парнем в деревне. Отцы наши, бывало, сидели рядышком, покуривали и рассуждали о нашей женитьбе, а Франц, как и я, все это слышал. В любой беде он приходил ко мне за советом, и на всех танцах приглашал меня чаще, чем остальных девушек, и всегда приносил мне букетик цветов. А потом отец отправил его в мир поучиться в больших отелях вдоль Рейна, прежде чем перенять его дело. В Германии так уж повелось, сударь. Парни переходят из города в город, работают по найму и, говорят, везде учатся чему-нибудь новенькому.

– Мне известно, что это принято в торговле, – отозвался я.

– О да, и среди владельцев гостиниц тоже. Большинство официантов в больших отелях во Франкфурте, и Гейдельберге, и Майнце, и, осмелюсь сказать, во всех остальных местах, сыновья владельцев гостиниц в маленьких городках, которые покидают родные места, чтобы поднабраться опыта и, может быть, чуть-чуть выучить английский и французский, а иначе, говорят, им ни за что не пробиться. В мае минет четыре года, как Франц покинул Альтенар, а перед уходом принес мне кольцо из Бонна – он там новую одежду себе покупал. Я это кольцо больше не надеваю, но храню его у себя наверху, и оно меня утешает: смотрю на него и думаю, что все это не одни мои глупые домыслы. Наверно, он связался с дурными людьми,